Интерес к законам истории, историзм были одной из главных черт пушкинского реализма. Одновременно они повлияли и на эволюцию политических воззрений поэта. Стремление изучить прошлое России, чтобы проникнуть в ее будущие пути, надежда найти в Николае I нового Петра I продиктуют “Стансы” (1826) и определят место темы Петра в дальнейшем творчестве поэта. Нарастающее разочарование в Николае I выразится, наконец, в дневнике 1834 года записью: “В нем много от прапорщика и немножко от Петра Великого”.

Плодом первого этапа пушкинского историзма явилась “Полтава” (1829). Сюжет позволил столкнуть драматический любовный конфликт и одно из решающих событий в истории России. Не только сюжетно, но и стилистически поэма построена на контрасте лирического романтизма и оды. Для Пушкина это было принципиально важно, так как символизировало столкновение эгоистической личности с исторической закономерностью. Современники не поняли пушкинского замысла и упрекали поэму в отсутствии единства.

“Полтава” построена на конфликте романтического эгоизма, воплощенного в поэме в образе Мазепы, и законов истории, “России молодой” в лице Петра. Конфликт безоговорочно решен в пользу строителя новой России. Более того, в исторической перспективе не сила страстей и даже не величие личности, а слитность с историческими законами сохраняет имя человека в народной памяти:

Прошло сто лет — и что ж осталось

От сильных, гордых сих мужей,

Столь полных волею страстей?

Забыт Мазепа с давних пор.

Совсем иное дело Петр. В нем воплощено веление Истории, что придает его образу характер героический и поэтический.

В гражданстве северной державы,

В ее воинственной судьбе,

Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,

Огромный памятник себе.

Хотя в “Полтаве” верховное право Истории было торжественно провозглашено, в сознании Пушкина уже зрели коррективы этой идеи. Еще в 1826 году в черновиках 6-й главы “Евгения Онегина” мелькнула формула. “Герой, будь прежде человек”. А в 1830 г. она уже обрела законченность и афористичность формулировки: “Оставь герою сердце! Что же/ Он будет без него? Тиран…” В дальнейшем конфликт “бессердечной” истории и истории как прогресса гуманности совместится с конфликтом “человек — история”. Этот конфликт прозвучит в творчестве Пушкина и в другом варианте: как человек — стихия.

В конце 1820-х г. отчетливо обозначился переход Пушкина к новому этапу реализма. Одним из существенных признаков его явился возрастающий интерес к прозе. Проза и поэзия требуют принципиально разного художественного слова. Поэтическое слово — слово с установкой на особое его употребление. Новаторство Карамзина-прозаика состояло в том, что он начал употреблять в прозе поэтическое слово, этим “возвышая” прозу до поэзии. После него понятие “художественной прозы” отождествлялось с прозой поэтической.

Обращение Пушкина к прозе связано было с реабилитацией прозаического слова как элемента искусства. Сначала эта реабилитация произошла в сфере прозы. А затем “простое”, “голое” прозаическое слово было перенесено в поэзию. Это был закономерный следующий шаг от перенасыщенного слова “Евгения Онегина”.

Белинский писал об этом: “Мы под “стихами” разумеем здесь не одни размеренные и заостренные рифмою строчки: стихи бывают и в прозе, так же как и проза бывает в стихах. Так, например, “Руслан и Людмила”, “Кавказский пленник”, “Бахчисарайский фонтан” Пушкина — настоящие стихи, “Онегин”, “Цыганы”, “Полтава”. “Борис Годунов” — уже переход к прозе, а такие поэмы, как “Моцарт и Сальери”, “Скупой рыцарь”, “Русалка”, “Каменный гость” — уже чистая, беспримесная проза, где уже совсем нет стихов, хоть эти поэмы писаны и стихами”.

Время с начала сентября до конца ноября 1830 г. Пушкин провел в Болдине. Здесь он написал две последние главы “Евгения Онегина”, “Повести Белкина”, “Маленькие трагедии”, “Домик в Коломне”, “Историю села Горюхина”, “Сказку о попе и работнике его Балде” и “Сказку о медведихе”, ряд стихотворений, критических статей, писем… Период этот вошел в историю русской литературы под названием “болдинской осени”. Здесь новые принципы пушкинского реализма получили осуществление. При всем разнообразии тем и жанров, произведения болдинского периода отличаются единством — поисками нового прозаического слова и нового построения характера человека.

Завершение “Евгения Онегина” символизирует окончание предшествующего этапа творчества, “Повести покойного Ивана Петровича Белкина” — начало нового. Онегинский опыт не был напрасным от него осталась игра “чужим словом”, многоликость повествователя, глубокая ирония стиля. Еще в 1822 году Пушкин писал: “Вопрос, чья проза лучшая в нашей литературе. Ответ — Карамзина”. Новый период русской прозы должен был “свести счеты” с предшествующим: Пушкин собрал в “Повестях Белкина” как бы сюжетную основу прозы карамзинского периода и, пересказав ее средствами своего нового слога, отделил психологическую правду от литературной условности. Он дал образец того, как серьезно и точно литература может говорить о жизни и иронически повествовать о литературе.

Наиболее полным выражением реализма болдинского периода явились так называемые “маленькие трагедии”. В этом отношении они подводят итог развитию поэта с момента разрыва его с романтизмом. Стремление к исторической конкретности образов, представление о связи характера человека со средой и эпохой позволили Пушкину достигнуть неслыханной психологической верности характеров.

“Даже у Шекспира его итальянцы, например, почти сплошь те же англичане. Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность”, — писал Достоевский. В “маленьких трагедиях” перед нами исторические конфликты между характерами людей различных эпох: рыцарский и денежный век в “Скупом рыцаре”, классицизм и романтизм в “Моцарте и Сальери”, Ренессанс и средние века в “Каменном госте” и Ренессанс и пуританизм в “Пире во время чумы”.

Один “ужасный век” сменяется другим. Человек может застыть в своем веке, полностью раствориться в среде, утратив и свободу суждений и действий, и моральную ответственность за поступки. Но также он может встать выше “железного века”, прославить, вопреки ему, свободу и быть свободным. Свобода — закон жизни. Растворение в любой безличности и несвободе — окаменение и смерть. Столкновение любых форм окостенения — от камней памятника Командора до догматизма Сальери — с жизнью несет смерть. Но вызов, отчаянный и безнадежный, который жизнь бросает чуме, могильным монументам, мертвящей зависти, — всегда поэтичен.

Зависимость от внешней среды — это лишь обязательный низший уровень человеческой личности. Борьба со средой за духовную свободу — удел высокой личности. “Моцарт и Сальери” и “Каменный гость” дают столкновение жизни, бьющей через край, с жизнью, окаменевшей и превратившейся в смерть.

В “Скупом рыцаре” Барон и Альбер — люди определенных эпох. Барон не лишен адского величия, Альбер — рыцарских добродетелей, но оба они растворены каждый в своей эпохе и оба жестоки, как их среда (”…ужасный век, ужасные сердца”).

В “Пире во время чумы” и Председатель, и Священник — оба в трагическом положении: они оба враги и жертвы чумы и оба выше автоматического следования обстоятельствам. Председатель борется с чумой погружением в безудержную свободу, а Священник — призывом к нравственной ответственности. Но свобода и ответственность — две нераздельные стороны единого. Поэтому “Пир во время чумы” — единственная из пьес цикла, где борьба враждебных героев заканчивается не гибелью одного из них, а нравственным их примирением.

Итак, зависимость от среды — лишь одна сторона бытия пушкинских героев. Другая — это стремление “подняться над жизнью позорной” (Пастернак). Свойственная лучшим из героев Пушкина, эта черта в высшей мере присуща и самому поэту.

Особенно это проявилось в 1830е годы, когда и жизнь, и творчество Пушкина вступили в новый — последний — этап и когда трагическая борьба за независимость сделалась основным в жизни поэта.

Общественная обстановка 1830-х годов характеризовалась растущим напряжением. По России прокатилась волна народных беспорядков, напомнивших о том, какой непрочной и зыбкой была почва крепостничества. В этих условиях исторические размышления Пушкина приобретали особенно напряженный характер. Стремясь разглядеть в прошлом те исторические силы, которым предстоит сыграть решающую роль в будущем, Пушкин видел три таинственных образа, прошлое которых могло определить грядущую судьбу России. Это — самодержавная власть, просвещенное дворянство и народ, образ которого все больше принимал черты Пугачева. Так завязался узел основных тем творчества 1830-х годов.

Самодержавная власть в ее высших возможностях мыслилась Пушкиным как сила реформаторская, но и деспотическая. Готовность ее беспощадно ломать сложившиеся формы жизни придавала ей черты, роднящие ее с революционностью. Сказав великому князю Михаилу Павловичу: “Все Романовы революционеры и уравнители”, Пушкин выразил свое глубокое убеждение. Сила эта — творческая и разрушительная одновременно, в зависимости от того, куда она направлена. Размышления о роли этой силы в грядущей истории России связывались с надеждами на то, что удастся “поднять” реальных носителей самодержавия до идеального эталона Петра Великого. Это та мерка, которой измеряются достоинства и недостатки власти.

Основной порок самодержавной власти состоит в том, что, лишенная поддержки народа, она повисает в пустоте и вынуждена укреплять себя чиновниками-иностранцами, аппаратом доносчиков, тайной канцелярией. Преступление коренится в самой ее природе, и поэтому она чужда этическому чувству народа У Пушкина Годунов для народа — “царьИрод”. В исторических заметках о великом императоре Пушкин пишет, что “народ почитал Петра антихристом”. Отсюда сочетание воли и бессилия, безграничной власти и ничтожных результатов.

Образованное дворянство воспринималось Пушкиным прежде всего как сила, противостоящая самодержавию. Многовековое противостояние власти выработало в нем чувство человеческого достоинства, а непрерывное разорение сблизило с народом. Таким образом, в России возник класс людей, образованием сближенных с Европой, традицией — с русской деревней, материальным положением — с “третьим сословием”. Эта среда закономерно порождает бунтарские настроения, в частности декабризм.

Родовое дворянство противостоит, по мнению Пушкина, русской аристократии, которая вся составлена по прихоти деспотизма из безродных выскочек и вместе с бюрократией представляет собой опору власти. В черновой заметке он писал: “Освобождение Европы придет из России, т. к. только здесь абсолютно не существует аристократических предрассудков”.

Уже в одной из заключительных сцен “Бориса Годунова” Пушкин показал народный бунт. Народные волнения 1830 г. поставили тему восстания в повестку дня. Она впервые появляется в “Истории села Горюхина” и уже не сходит со страниц пушкинских произведений.

Соотношение действующих в России социальных сил становится объектом изучения Пушкина как художника и как историка. В начале 1830-х гг. Пушкин склонен был считать старинное дворянство естественным союзником народа. Так родился замысел “Дубровского”. Переворот 1762 года — время разорения и отставки отца Дубровского (как позже и отца Гринева), в то время как “Троекуров, родственник княгини Дашковой, пошел “в гору”. Пути расходятся: Троекуров, опираясь на власть чиновников, становится самодержцем в миниатюре, а сын Дубровского — вождем крестьянского восстания. Однако реальность такого сюжета вызвала у Пушкина сомнения.6 февраля 1833 г. он дописал последнюю главу “Дубровского”, а 7 февраля обратился за разрешением ознакомиться с архивными документами по делу Пугачева. Необходимо было проверить свои идеи на реальном историческом материале.

31 января 1833 г. Пушкин начал “Капитанскую дочку”. Первоначальный замысел развивался в русле сюжета “Дубровского”: в центре сюжета должна быть судьба дворянина, перешедшего на сторону Пугачева. Однако документальный материал разрушил эту схему. 2 ноября 1833 г. Пушкин окончил “Историю Пугачева”. В предназначенных для Николая I “Замечаниях о бунте” Пушкин дал исключительно четкий социологический анализ восстания: “Весь черный народ был за Пугачева… Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства. Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны”.

Когда 19 октября 1836 года Пушкин поставил точку на рукописи “Капитанской дочки”, он уже не думал о крестьянском восстании под руководством дворянина. Центральным персонажем сделался верный долгу и присяге и одновременно гуманный человек “жестокого века”, странный приятель вождя крестьянского бунта Гринев.

Изучая движение Пугачева по подлинным документам и собирая в заволжских степях и Приуралье народные толки, Пушкин пришел к новым выводам. Прежде всего, он убедился, что Пугачев был для народа законной властью. Крестьянин, на свадьбе которого “гулял” Пугачев, был спрошен об этом Пушкиным. “Он для тебя Пугачев, отвечал мне сердито старик, а для меня он был великий государь Петр Федорович”.

Художественный прием, к которому все чаще прибегает Пушкин в 1830е годы, — рассказ от чужого лица, повествовательная манера и образ мыслей которого не равны авторским, хотя и растворены в стихии авторской речи.

Искания Пушкина 1830-х годов вылились в систему образов, повторяющихся и устойчивых. Пушкинский реализм сочетает, с одной стороны, постановку вопросов, а с другой — возможность неоднозначных ответов на них. Произведение его заключает не ответ, а поиски ответов, многообразие которых отражает неисчерпаемое многообразие жизни.

Сквозь все произведения Пушкина этих лет проходят разнообразные образы бушующих стихий: метели (”Бесы”, “Метель” и “Капитанская дочка”), пожара (”Дубровский”), наводнения (”Медный всадник”), чумной эпидемии (”Пир во время чумы”), извержения вулкана (”Везувий зев открыл”). Характерна также группа образов, связанных со статуями, столпами, памятниками, “кумирами”. Также мы встречаем на страницах пушкинских произведений образы людей, — жертв или борцов.

Пушкину понятна поэтичность разбушевавшейся стихии:

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

Поэзия третьей группы образов дает широкую гамму оттенков — от идеала частной жизни частного человека до гордой независимости и величия личности. Этой поэзией напоен так называемый “каменноостровский цикл” — заключительный цикл пушкинской лирики, не случайно увенчанный “Памятником”.

Образы стихии могут ассоциироваться и с природно-космическими силами, и со взрывами народного гнева, и с потусторонними силами в жизни и истории (”Пиковая дама”, “Золотой петушок”). Статуя — прежде всего “кумир”, земной бог, воплощение власти. Но она же, сливаясь с образом Города, может концентрировать в себе идеи цивилизации, прогресса, даже исторического Гения. Бегущий народ ассоциируется с понятием жертвы и беззащитности.

Особое место у позднего Пушкина занимают образы Дома и Кладбища. Дом — сфера жизни, пространство Личности. Но он может двоиться в образах “домишки ветхого” и дворца. Оклеенная золотыми обоями изба Пугачева парадоксально соединяет два его облика. “Кладбище родовое” — “животворящая святыня”, естественно связана с Домом. Ему противостоит “публичное кладбище”, где уродливо сконцентрированы жалкие статуи — “дешевого резца нелепые затеи”.

Создаваемые Пушкиным сюжеты состоят в нарушении соотношения образов. Так, стихия вырывается из плена, статуи приходят в движение, униженный вступает в борьбу, неподвижное начинает двигаться, движущееся каменеет.

За всеми столкновениями и сюжетными конфликтами этих образов для Пушкина 1830-х годов стоит еще более глубокое философское противопоставление Жизни и Смерти. Все меняющееся, способное “мыслить и страдать” принадлежит Жизни, все неподвижное и застывшее — Смерти. И человеческая, и космическая жизнь — постоянное рождение, оживление, одухотворение или окаменение, механическое мертвое движение, безумное повторение одного и того же цикла.

Все, от “маленьких трагедий” до “Пиковой дамы”, организовано этим конфликтом живого и мертвого. Показывая страшную силу смерти, способной превратить жизнь в псевдожизнь, Пушкин все же полон веры в торжество Жизни, высшим проявлением которой является Творчество.

Мировое значение Александра Сергеевича Пушкина связано с осознанием мирового значения созданной им литературной традиции. Пушкин проложил дорогу литературе Гоголя, Тургенева, Толстого, Достоевского и Чехова. Он создал литературу, которая сделалась не только фактом русской культуры, но и важнейшим моментом духовного развития человечества.