(по роману Л. Н. Толстого «Война и мир»)

Когда говорят о красоте девочки, девушки, женщины, вполне естественно, что сначала оценивают ее внешность. Это уже потом, при дальнейшем знакомстве, когда действительно узнаешь человека, говоришь о его душевных качествах, о способностях и талантах, о прочих достоинствах. И происходит чудо: бывает, перестаешь замечать слишком длинный нос, чрезмерную полноту или, наоборот, худобу и угловатость фигуры — настолько живым и милым будет для тебя этот человек, настолько теплы будут ваши отношения. Или, может быть, столкнувшись с холодностью и лицемерием, излишним апломбом и глупостью, ты перестанешь замечать красивые глаза, великолепную фигуру и отточенные манеры, станешь воспринимать человека не как приятную тебе личность, а как нечто декоративное, как не очень нужную мебель.

Так же обстоит дело с литературными героями, в частности, с Наташей Ростовой из «Войны и мира». Для меня герои Л. Н. Толстого — живые люди. Листая страницы их жизни, я не просто читаю — я вхожу в их мир, огорчаюсь и радуюсь вместе с ними, переживая, и личные трагедии, и мелкие неурядицы, и события мирового значения. И порой совершенно не ощущаю этой громадной разницы во времени — два столетия.

Л. Толстой не морализирует, не лезет с наставлениями — он просто знакомит меня с Наташей Ростовой, князем Андреем, Пьером и другими. А ты как хочешь — воспринимай их, как знаешь, принимай или отвергай, дружись навечно или равнодушно отталкивай, превращая в обычное домашнее задание, просто в томик с книжной полки. Я не раз брала с полки эту книгу, впервые постучавшись к ним в жизнь пятиклассницей, и каждый раз приходя в дом к старым знакомым открывала для себя что-то новое. Наверное, я тоже расту вместе с ними, учусь понимать, что такое настоящее благородство и мужество, что такое любовь и красота. Ни о чьих внешних чертах Л. Толстой не говорит в романе так часто, как о чертах Наташи Ростовой. При этом он часто подчеркивает «невыгодные» в этом плане черты, прямо говоря читателю: «Некрасива». И все-таки героиня не вызывает у нас ни сожаления по этому поводу, ни отторжения. Она как-то сразу становится своей, родной, ее принимаешь такой, как она есть, и не просто находишь, за что полюбить, а любишь.

Вот первое знакомство с Наташей-девочкой: «Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого бега, с своими обвившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девочка». Мы видим ее в пору «гадкого утенка». Она ворвалась в гостиную во время визита гостьи, перебив разговор старших; показывая матери какую-то старую куклу, не могла связно объяснить, чего хочет. И в то же время именно ей предназначена улыбка отца, о ней с искренней похвалой отзовется гостья, ее среди детей любовно выделяет мать. Автор сопоставляет здесь описание внешности Наташи с портретом Сони и Веры.

Их Л. Толстой описывает один-единственный раз, и посмотрите как: подчеркивая их красоту, грациозность, сдержанность, он буквально одним штрихом снимает обаяние. «Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, оттененным длинными ресницами взглядом, густою черною косою, два раза обвивавшей ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее.

Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрой и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не оформившегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору». Далее, описывая поведение Сони в гостиной, Л. Толстой дважды подчеркивает ее «притворную улыбку». Характеризуя старшую сестру Наташи, «красивую княгиню Веру», автор подчеркивает: «Улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно. Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья, и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость». Может быть, именно живость, непосредственность, искренность, идущая от души, и красят Наташу, освещая изнутри черты ее лица, далекие от идеала, притягивают к себе. Вспомним ее не очень логичные поступки. Доказывая Соне свою любовь, желая отвлечь подругу от печальных мыслей, Наташа прижигает себе руку раскаленной металлической линейкой, и след от ожога остается на всю жизнь. При этом она вовсе не ждет от Сони подобного ответного шага. Или, собираясь на свой первый бал, Наташа придумывает себе и Соне одинаковые наряды и прически, отлично, наверное, понимая, что Соня красивее.

Наташа совершенно не умеет скрывать свои чувства. Мы видим «замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг», когда она боится, что никто не пригласит ее танцевать. И здесь опять автор сравнивает Наташу с другой женщиной — красавицей Элен. «Лицо ее сияло восторгом счастья. Ее оголенные шея и руки были худы и некрасивы в сравнении с плечами Элен. Ее плечи были худы, грудь неопределенна, руки тонки; но на Элен был уже как будто лак от всех тысяч взглядов, скользивших по ее телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили и которой бы очень стыдно это было, ежели бы ее не уверили, что это так надо».

Л. Толстой показывает, как князь Андрей «почувствовал себя ожившим и помолодевшим» рядом с Наташей, как он, любивший встречать в свете то, что «не имело на себе общего светского отпечатка », обрадовался ей. «Такова была Наташа, с ее удивлением, радостью и робостью, и даже ошибками во французском языке. Он особенно нежно и бережно обращался и говорил с нею». На лице Наташи всегда отображаются ее чувства, ее внутреннее состояние. Вот она, «исхудавшая, с бледным и строгим лицом», плачущая в присутствии Пьера, говорящая «со стыдом и самоунижением », что все пропало, после разрыва с князем Андреем, только поднявшаяся после болезни, вызванной сорвавшейся авантюрной выходкой Анатолия Курагина, не умеющая объяснить, любила ли она Анатолия. Казалось бы, самое большое, чего достойна она в этот момент, — это сожаления. Но Пьер вдруг сказал ей: «Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей» и после этого уехал домой как бы просветленный, и яркая комета в небе «вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе».

Мы видим, как «Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери: «Это гадость! Это мерзость! — закричала она. — Это не может быть, чтобы вы приказали». Казалось бы, что стоило ей не вмешиваться в распоряжения родителей, сохраняя хоть движимое имущество из разоренного имения! Но обратите внимание на «счастливые слезы » графа, на «пристыженное лицо» графини, на «радость и хлопотливость » прислуги, освобождающей подводы, — и увидите, что Наташа как бы подсказала единственно правильное решение, дала каждому возможность осознать, что ему не стыдно будет за свое поведение при отступлении из Москвы, доказать свою сопричастность русскому народу. Может, именно за это судьба подарила ей встречу с князем Андреем и его прощение?

Л. Толстой снова показывает нам героиню крупным планом. «Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны». Наташа красива не только своей непосредственностью, искренностью, душевными порывами, она поражает эмоциональностью и яркостью мышления. Совсем не умея писать письма, более того, считая их формальностью (мать исправляла ошибки Наташи на черновиках!), она столько может передать взглядом, улыбкой, интонацией. Во время разлуки князь Андрей не раз вспоминал ее рассказ о встрече с лесником. А случайно подслушанный в лунную ночь разговор Наташи с Соней пробудил его к жизни, дал возможность ощутить, что «жизнь не кончена в тридцать один год». «Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Какая прелесть! Да проснись же, Соня, — сказала она почти со слезами в голосе. — Ведь эдакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало ». В этих словах раскрывается вся Наташа: живая, эмоциональная, впечатлительная, открытая, с обостренным чувством прекрасного. Для полноты счастья, до полного растворения в красоте мира Наташе нужна еще любимая музыкальная фраза, ибо звенит и поет сама душа. Она как бы стремится ввысь, поднимаясь на крыльях радости, от того, что все так прекрасно. «Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки — туже, как можно туже, натужиться надо, — и полетела бы».

А как точно и ярко представляет Наташа своих знакомых — в цвете и в форме, угадывая их суть: Борис Друбецкой у нее «узкий такой, как часы столовые <…> узкий, знаете, серый, светлый», а Пьер Безухов, «тот синий, темно-синий с красным, и он четвероугольный ». Так и ощущаешь блестящую скользкость Бориса и надежную, крепкую душу Пьера…

Наташе дано заражать всех весельем, передавая им свое настроение. Соня становится самой нужной в святочный вечер Николаю, потому что она предстает перед ним, озаренная светом обаяния подруги. Наташа, как никто, знает, вернее, чувствует, как поступить в той или иной ситуации. Не потому что умна или рассудительна — «она не удостаивает быть умной», как сказал о ней Пьер. Она просто очень чуткий человек. Именно Наташа сумеет погасить в самом начале вспыхнувшую тяжелую ссору между матерью и братом изза решения Николая жениться на Соне. Вроде и не сказав ничего особенного, она не даст каждому из них сделать то, о чем они будут жалеть. Только Наташа сумеет успокоить мать, когда та узнает о гибели младшего сына Пети: «Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню».

И в дядюшкиной маленькой гостиной, среди простых деревенских людей, она будет на своем месте, как бы поняв их сокровенное, их суть. «Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, — эта графинечка, воспитанная в шелку и бархате эмигранткой-француженкой, — этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро — весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел, и они уже любовались ею. Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять все то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке». Встретившись в Мытищах с раненым князем Андреем, Наташа ухаживает за ним с той твердостью и мужеством, которые нельзя было ожидать в этой девушке. Услышав шуточное замечание князя, что никто так хорошо не ухаживает за ранеными, как старые няни, вяжущие чулок, Наташа выучилась вязать.

Когда приезжает княжна Марья, то, предубежденная против Наташи после скандального разрыва с женихом, исполненная обиды за брата, она сразу понимает, что «это был ее искренний товарищ по горю, а потому и, обняв ее, заплакала на ее плече». И снова Л. Толстой обращается к описанию внешности героини, показывая, как отражаются на этом лице все движения души, как взглядом она говорит больше, чем словами. «На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение — выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выражение жалости, страдания других и страстного желания отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношения к нему не было в душе Наташи». «Княжна Марья <…> чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.

— Что… — начала она вопрос и вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками». Полюбив княжну Марью, Наташа сумела понять жизнь и прошлое княжны, «поняла непонятную ей прежде строку жизни». «Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель». Пережив большое горе утраты любимого, Наташа научилась понимать многое и многих. Она не изменила себе, просто и мир расширился, принимая в себя других. Она настолько изменилась внешне, что даже Пьер не сразу смог узнать «это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо. Это не может быть она. Это только воспоминание того». И вот как реагирует на человека, который был ей очень близок по духу и дорог: «И лицо с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастьем, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не было сомнений: это была Наташа, и он любил ее».

У Наташи есть великое и редкое умение — слушать и понимать другого, как бы давая ему возможность переосмыслить и заново пережить события. Когда Пьер рассказывал Наташе о пережитом, «он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, — не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслаждение, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасывания в себя лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагивания мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера».

Снова возвращается прежняя Наташа, ее эмоциональное состояние, образное определение сути человека. Как точно скажет она об обновлении Пьера: «Точно из бани, ты понимаешь? — морально из бани. Правда?» Именно такая спутница жизни нужна Пьеру и способна сделать его счастливым. Видя Наташу женой Пьера, заботливой матерью семейства, иногда на первых порах думаешь: а где же та быстрая, веселая, жизнерадостная девушка, знавшая радость развлечений, прекрасно поющая, озаренная каким-то волшебным очарованием? Но Наташа «чувствовала, что те очарования, которые инстинкт ее научал употреблять прежде, теперь только были бы смешны в глазах ее мужа, которому она с первой минуты отдалась вся — то есть всей душой, не оставив ни одного уголка неоткрытым для него. Она чувствовал, что связь ее с мужем держалась не теми поэтическими чувствами, которые привлекли его к ней, а держалась чем-то другим, неопределенным, но твердым, как связь ее собственной души с ее телом». «Наташа принимала участие в каждой минуте жизни мужа» — и этим все сказано.

«После семи лет супружества Пьер чувствовал радостное, твердое сознание того, что он не дурной человек, и чувствовал он это потому, что он видел себя отраженным в своей жене», — сообщает автор.

Это ли не по-настоящему прекрасно — сделать другого человека, идущего по жизни рядом, лучше, увереннее в себе, уметь разделить трудное и радостное в его жизни! Такие, как Наташа Ростова, ехали за мужьями-декабристами в далекую суровую Сибирь, озаряя дни ссылки сиянием своей женственности и любви, заставляя друзей и врагов склониться перед мужеством и величием подвига. Вспоминая о них, мы говорим о красоте души человеческой.