Главными героями романа являются первые революционеры-террористы 60-х годов XIX века.

«Одет камнем при императрице Екатерине II».
Надпись на Трубецком бастионе

Часть первая

12 марта 1923 года, в день, когда мне, Сергею Русанину, стукнуло 83 года, я решил предать гласности то, что хранил в безмолвии всю жизнь. Я родился в сороковом году, пережил четырёх императоров и четыре войны, служил в кавалерии и отличался на Кавказе. В 1887 году одно событие выбило меня из седла. Я вышел в отставку и закрылся отшельником в своём имении, пока в революцию его не сожгли. Наше Угорье — Н-ской губернии, рядом с имением Лагутина.

Я и Вера Лагутина вместе росли, играли, учились. В семнадцать лет соловья слушали и должны были обвенчаться, если бы не собственная моя дурость. Привёз я на свои последние каникулы в Угорье своего товарища Михаила. В 59 году поступил он к нам из киевского Владимирского кадетского корпуса прямо на третий курс. Был он нелюдимый, из себя же весьма пригож, вроде итальянца: глаза горят, а брови союзные. Родом он был из Бессарабии: по отцу не то румын, не то молдаванин.

Загадочность судьбы Михаила давно волновала исследователей. Один из них ещё в 1905 году обращался в печати ко всем, прося дать хоть какие-нибудь сведения об этом деле. Я ещё не был готов. Только сейчас я могу сказать громко: предатель Михаила Бейдемана — я.

Я живу в большом доме, имеющем историческое прошлое. Сын моего сослуживца, товарищ Петя Тулупов, пристроил меня жильцом-нянькой к внучатам Ивана Потапыча, бывшего лакея последнего владельца. Когда я не на промысле, то можно писать. А промысел у меня один — подаяние.

В первый раз я увидел Михаила, когда новичков провели мимо меня в баню. Он выделялся среди всех, и показался мне очень красив. После оказалось, что кровать его рядом с моей. В тот первый вечер в дортуаре читали вслух «Князя Серебряного». Михаил резко отозвался об этом произведении. «Расписной пряник на розовой водице», — презрительно сказал он. В Михаиле не было переходов. Всё обличало в нём глубокую неуравновешенность души. Но, может быть, как раз это его качество и притягивало меня неодолимым очарованием. Некий злой гений толкнул меня познакомить его с отцом Веры — Лагутиным.

Моя тётушка, графиня Кушина, собирала по воскресеньям салон, в котором бывали все знаменитые люди того времени. Бывал у тётушки и Достоевский. По дороге к тётушке я просил Михаила выражать своё мнение без резкости, а лучше хранить его при себе. Михаил моей просьбы не выполнил. Разгорячённый разговором с Достоевским, он произнёс горячую речь о социализме. Неизвестно, каков был бы финал этого выступления, если бы не произошла одна случайность. Лакей, подносивший тётушке огромный чайник кипятку, поскользнулся и должен был обварить Лагутина, если бы не Михаил. Он заслонил собой старика и получил весь чайник кипятку на свою правую руку. Тётушка засучила рукав Михаилу и стала делать ему перевязку. Именно тогда я увидел у него на руке, немного выше запястья, родинку, в точности похожую на паука. Откланиваясь, Достоевский пригласил Михаила к себе для продолжения разговора, а старик Лагутин позвал его на каникулы в своё имение. Среди гостей был только один человек, на которого обваренная рука Михаила не произвела действия, затушевавшего дерзкую фразу о социализме. Это был молодой красавец, генерал, граф Пётр Андреевич Шувалов, начальник третьего отделения.

Михаил наотрез отказался посещать салон тётушки. Ко мне он тогда серьёзно не относился. Уже тогда все чувства у Михаила были только средством для приближения к злодейскому замыслу, которым он был одержим… Сейчас я спрашиваю себя: а что, если был прав Михаил, отдав свою свободу, свой смелый разум за эту новую жизнь.

В тот год Вера кончала Смольный институт, и я повёл Михаила на очередной рождественский бал. Именно там он познакомился с Верой. У Веры с Михаилом сразу же вышел серьёзный разговор. Иначе и быть не могло: Вера прочла бездну книг. Будучи внучкой декабриста, она особенно относилась ко всем либеральным бредням, а в столике у неё был заперт томик Рылеева.

Балы в Смольном часто посещал император Александр II. Случилось это и в тот вечер. Одна из классных дам, молодая весёлая итальянка, разрешала девушкам видеться в своей комнате с братьями и кузенами. Туда мы и отправились во время одного из антрактов, прихватив с собой глупенькую Кити. Из-за дверей смежной комнаты мы услышали голоса: женский плачущий и утешающий мужской — прерываемые звуками поцелуев. Даже в этом любовном лепете нельзя было не узнать голос Александра II. Мы кинулись к выходу, но Михаил с искажённым лицом и горящими глазами остался. Из коридора мы слышали, как дверь в смежную комнату отворилась, кто-то вышел, и глухой голос Михаила произнёс: «Это низость!». Потом мимо нас торопливым, убегающим шагом прошёл государь. Михаил исчез, а мы вернулись в бальный зал.

На пасху я поехал в Лагутино. Был шестидесятый год. Крепостное право доживало последние дни. В то время появились дворяне, над которыми ни бог, ни человеческие законы не имели никакой власти. Таким самодуром был отец Веры Эраст Петрович Лагутин, один из умнейших людей своего времени. Был Эраст Петрович вдов и большой женолюб. Вера росла под опёкой француженок, которые часто менялись, и имела неограниченный доступ к огромной отцовской библиотеке. Верстах в трёх от усадьбы жил художник Линученко со своей женой Карелией Петрововной. Он был дядей Веры по боковой линии и закадычным её другом, защитником и наставником.

После случая в Смольном мы с Михаилом поссорились, но помешать его приезду в Лагутино я не мог. Тем не менее, я был уверен, что между Верой и Михаилом страсти нет — слишком уж скучными и серьёзными были их разговоры.

Прибыв в Лагутино, мы попали на пасхальные гуляния. На горке перед домом крепостные девки в нарядных сарафанах катали по деревянным желобкам яйца, крашеные в разные цвета. Одна из женщин, Марфа, приглянулась Эрасту Петровичу, и он решил отдать её мужа Петра в солдаты, несмотря на упорное сопротивление этому Веры. Устраивать эти мерзкие забавы Эрасту Петровичу помогал его управляющий и наперсник, француз Шарль Дельмас, прозванный крестьянами Масеичем.

До ужина мы решили прогуляться на хутор к Линученкам, но их дома не оказалось: Карелия Петрововна заболела, и муж увёз её на юг. Я не мог наглядеться на Веру. В её худощавом теле, в узких плечах была покорная женственность. Когда шла она, склонив голову, приходила на память средневековая покорная жена. Но в глазах Веры показывался иной облик. Глаза были серые, твёрдые, с затаённой мыслью, которую не захочет — не выскажет.

Недалеко от хутора Линученков было странное место — круглое озеро у подножия холмов. Согласно местной легенде, здесь погибла дочь старой помещицы. Мать прокляла её за то, что она убежала с заезжим гусаром. Когда они проезжали через это место, земля разверзлась и затянула их вместе с конями и каретой, а поверху разлилось озеро. В народе его называли Ведьмин Глаз.

Вера села на большой камень у озера, мы — рядом. Вдруг появилась Марфа, кинулась в ноги к Вере и стала умолять её заступиться за Петра. Вера, как могла, утешила несчастную женщину и обещала сделать всё, что сможет.

Вернувшись в усадьбу, мы с Михаилом переоделись в мундиры по случаю бала-маскарада, который устроил Эраст Петрович. Кроме нас, не костюмирован был ещё один гость — князь Нельский, богатый сосед, уже не молодой, очень просвещённый и гуманный человек. Мы с Михаилом в масках были очень похожи. Вера шепнула мне: «Приходи скорей в беседку», и только после этого поняла, что я — не Михаил. Бес ревности обуял меня. Я спрятался в кустах у беседки и слышал их разговор, прерываемый поцелуями. Михаил признался Вере, что способен для своего дела пожертвовать любовью, что он едва не убил женщину, которая слишком сильно завладела им. «С тобой, мой милый, — на плаху» — ответила она. Потом они договорились о побеге. Вера планировала взять с собой Марфу и Петра.

После ужина Эраст Петрович объявил о помолвке Веры и князя Нельского. Вера была спокойна — она уже знала об этом. К рассвету я забрался в ту беседку, где проходило ночное свидание Михаила и Веры. Под скамьёй что-то белело. Я нагнулся и с отвращением подобрал листы заграничного «Колокола». Видимо, их забыл здесь Михаил. Я не заметил, как в беседку вошёл Масеич. Он каким-то образом уже знал об отношениях Веры и Михаила и уговорил меня отдать ему «Колокол». Тогда я в первый раз предал Михаила. Мне не было стыдно, мне надо было спасти Веру. Масеич подслушал, как Вера рассказывала Марфе план побега. Всё было тот час же сообщено Эрасту Петровичу, и побег не удался.

В тот день я долго бродил с ружьём по округе, а когда вернулся, узнал, что Петра выпороли и отдали в солдаты, а Марфу Эраст Петрович взял себе. Вере же предстояло выйти замуж за князя. Перед отъездом мне удалось увидеться с Верой. Она дала мне письмо для Михаила, в котором описывала неудачный побег и уверяла в своей любви. Я не передал этого письма. Оно и сейчас со мной.

Когда я вернулся из отпуска, Михаила ещё не было. Я же после всего пережитого оказался в нервической лихорадке и впал в трёхдневное беспамятство. Встретившись через неделю с Михаилом, я окончательно решил не говорить всей истины. Это было моё второе предательство.

Наступил день производства — мы, юнкера, получали погоны офицеров. На нашем производстве присутствовал государь. Он заметил Михаила и узнал его. Михаил быстро вышел, прикрыв лицо носовым платком. Узнав его фамилию, государь повторил её дважды. Под вечер я был вызван вестовым, который сообщил, что меня дожидается нижний чин, никому не известный. Я вышел в переднюю и изумился: передо мною стоял Пётр, муж Марфы. Он принёс письмо Бейдеману от Веры. Пётр рассказал, что Вера вышла замуж за князя Нельского. Марфа, которую Вера выпросила у отца в счёт приданого, тоже прислала весточку, где говорилось, что молодые собираются за границу и хотят взять Марфу с собой. В письме Вера просила меня взять Петра к себе в денщики. Прочитав письмо, Михаил понял, что я его обманул, но вид у него был ликующий, как будто не князь, а он сам женился на Вере. Он остро глянул мне в глаза и сказал, что для их общего дела вышло так, что лучше и не придумать, а он уезжает сейчас же в Лесной к матушке. Я всё больше убеждался, что этот фанатик любил только мгновением.

Я вызвался проводить Михаила до почтовой кареты. По дороге нам встретился штатский средних лет, в бороде, не слишком хорошо одетый. Это был Достоевский. Он узнал Михаила и пригласил нас к себе. Я был пленён его обаянием, но Михаил заявил, что разочаровался в нём. Достоевский разговаривал с Михаилом тихо и бережно. Провожая нас, он шёл впереди со свечёй. Как старший брат, давно принявший свой крест, светил «по пути узкому» Достоевский своему брату младшему — Михаилу.

Мне удало перевести Петра в нашу часть и взять к себе в денщики. Всё указывало на то, что брак Веры и князя вышел какой-то ненастоящий. В том, что любовь Веры к Михаилу не прошла, я не сомневался. Вскоре Михаил Бейдеман исчез. Старушка мать, которую он уверил, что едет в Финляндию, ничего о нём не знала. Жестокий, как все фанатики, Бейдеман не думал ни о ком из людей, с ним связанных. С Верой Михаил должен был съехаться в Италии.

Я собирался в отпуск по делам Угорья, как вдруг пришла мне эстафета от матери Михаила. При встрече она умоляла меня съездить к Вере и узнать у неё о Михаиле. Я сел в экипаж и отправился в усадьбу князя Нельского. Проезжая мимо дома Лагутина, я обратил внимание на остатки сгоревшего гумна. От ямщика я узнал, что в Лагутине был мужицкий бунт.

Вера была мне рада. Она жила с князем Глебом Родионовичем, как с братом. Князь отпустил всех своих мужиков на волю, а тем, кто не хотел уходить, дал большие наделы земли. Из-за этого старик Лагутин перестал к ним ездить. Лучшее время в моей жизни я пережил тогда, в усадьбе князя. Я узнал, что с делом Михаила связаны не только князь и Вера, но и Линученко. Под влиянием момента я предложил им свою помощь. Я должен был, ненавидя их политические идеи, помогать им по чувству к Вере. Вдруг к крыльцу подъехал нарочный и крикнул, что взбунтовавшиеся мужики собрались поджечь дом Лагутина. Мы с князем решили взять разные пути: я на мельницу, он к усадьбе.

Конь мой внезапно шарахнулся, захрапев: на дороге лежало мёртвое тело. Я вылетел из седла и, ударившись головой, потерял сознание. Впоследствии я узнал, что это был труп мужика Остапа, застреленного Эрастом Петровичем. Лагутина тут же связали и, пока я был в беспамятстве, бросили в омут под мельницей. Меня же обнаружили и заперли в амбар. Всю ночь пролежал я там в страхе за Веру. Утром меня освободил экзекуционный отряд казаков. От них я узнал, что князь Глеб Родионович погиб на пожаре. От Мосеича не осталось и костей. Вера была жива и невредима. Судьба развязала все узлы в жизни Веры и Михаила. В лице старика Лагутина выбыл из строя единственный враг Михаила, который мог бы ему повредить. Мне же, выбитому ими из прочности моего былого уклада и не приставшему к ихнему, лучше всего было бы сейчас умереть.

Когда Вера немного оправилась от потрясения, я привёз её вместе с Марфой в столицу к матери Бейдемана. Удивительная была эта старушка: при чрезвычайной любви к сыну, у неё вера к нему и уважение были ещё больше любви. Приехал с юга Линученко с женой, привёз Вере письмо от Михаила. Он писал, что из газет узнал о несчастье в Лагутине, и, не ожидая Веру в Париже, сам приедет в Россию, тем более, что этого требует дело.

В студии Линученко у меня вышла одна странная встреча с человеком, ставшим мне единственной поддержкой в страшные годы. Яков Степаныч, небольшой старичок, весь пушистый и седенький, в ласковых тонких морщинках, слыл прозорливцем и на Васильевском острове, где жил, был очень известен. Я запутался. Из-за любви к Вере я вовлёкся во враждебные моему чувству знакомства и не мог соединять несоединимое. Яков Степаныч почувствовал моё смятение и дал мне свой адрес.

В студию Линученки вошёл мой денщик Пётр. Он тоже был членом организации и вёл себя со всеми как равный. Я был в бешенстве, однако позабыл всё не свете, когда Пётр сообщил, что Михаила арестовали при переходе через границу. Никому иному, как мне придётся, используя связи тётушки, хлопотать об освобождении Михаила.

Графа Петра Андреевича Шувалова я встретил у дома тётушки, куда не решался войти. Проведя вечер в салоне, граф отвёз меня к себе; у нас состоялся разговор о Бейдемане. Шувалов сказал, что намерен привлечь к допросу Веру. При обыске у Михаила был найден подложный манифест от имени измышленного императора Константина I с призывом к свержению незаконной власти. Желая одного — выгородить Веру из дела, я описал Михаила как упорного обособленного гордеца, желавшего привести в исполнение, ни с кем не соединяясь, а лишь всеми управляя, свои революционные замыслы. Граф предположил, что Бейдеман может быть всего лишь жалким безумцем, но я с яростью отверг это предположение, тем самым окончательно погубив Михаила. За это третье предательство я получил орден. Граф Шувалов донёс императору мои собственные слова. После этого Михаила без суда и следствия заключили в Алексеевский равелин, в камеру № 2.

Это было весной 1862 года. Вера продала всё, что осталось в наследство от отца и мужа, и когда составилась крупная сумма, она как безумная стала требовать у нас устроить побег Михаила. Вера добилась своего, Линученко решил сделать попытку. Пётр нашёл человека, который взялся подкупить часовых и прочих охранников. Это был помощник одного из надзирателей равелина Тулмасов. Линученко предупреждал, что Тулмасов ему не понравился, а план его вычитан из дрянного романа и кроме риска не даст ничего. Но Вера ничего не хотела слышать.

Ночью мы с Петром подплыли на лодке к крепостной стене, куда должны были выйти подкупленные часовые с верёвочной лестницей. Едва мы сверкнули огнём, подавая условленный знак, из двух противоположных кустов раздались два выстрела. Я откинулся назад, доставая револьвер, и обе пули угодили Петру в голову. Пётр бесшумно скользнул в воду и скрылся в волнах. Я погрёб к берегу, где меня ждали Вера и несчастная Марфа.

Михаил двадцать семь лет просидел в одиночном заключении Алексеевского равелина. Сначала — камера № 2, потом № 13. Что же испытывал Михаил, одетый камнем, всё в том же заключении, сознавая, что за стеной продолжается жизнь. Эту богатую, пёструю жизнь изведал не он, а я, его бывший друг и предатель. Одетый камнем, как был Михаил в 1861 году, я в 1923 — становлюсь на его место.

Часть вторая

Сергей Русанин и Михаил Бейдеман — одно. Я узнал о проницаемости тел в лечебнице душевнобольных. Эту тайну поведал мне художник Врубель, принявший образ какого-то верзилы с чёрной бородой. Проведя здесь неделю, я понял, что сумасшедшие — это самые свободные из людей. Старший врач отпустил меня с Потапычем, наказав ему не выпускать меня из дому. «Кровоизлияние в мозг может повториться» — сказал он.

Первое доказательство взаимообщения через мысли испытал я ещё в 1863 году, когда вёз матушку Бейдемана в Крым. После неудавшейся детской попытки спасти Михаила, его матушка объявила, что должна прибегнуть к последнему средству — самолично молить государя о помиловании. Я не мог отпустить её одну. По дороге она заболела. Мы вынуждены были остановиться в дрянном городишке, в гостинице. Перед смертью она дала мне твёрдой бумаги серый конверт с надписью: «Ларисе Полыновой» и сказала, что эта женщина любила Михаила, она близка ко двору и сделает для него всё. После этого матушка закрыла глаза. Немного погодя сказала мне тихо, но ясно: «Серёжа, пойдём к сыну моему Михаилу». Я взял её за руки и очутился в камере Михаила. Он пытался повеситься на полотенце. Его вынули из петли и отобрали постельное бельё. Михаил увидел нас. Горели безумные глаза, и слышался лепет: «Матушка, выведи меня. Матушка, я погибаю».

Я давно не писал. Отбывал Михаиловы муки. Был одет камнем, как Трубецкой бастион. Потом надел маску и взялся за перо.

Только ранней весной я смог выполнить поручение матушки. Получив краткий отпуск, я мчался в Ялту на поиски Ларисы Полыновой. Едва увидав Ларису, я влюбился в неё. Лариса была богатой молодой вдовой и жила с поражавшей всех независимостью. В первую нашу встречу я отдал ей конверт и напомнил о любви к Михаилу. Она взяла конверт и выгнала меня. Моё обещание матери Михаила было исполнено, но теперь эта женщина стала завлекательной сама по себе.

Когда я пришёл в дом Ларисы во второй раз, она собиралась идти к своему старому приятелю чабану и согласилась взять меня с собой при условии, что я всю дорогу буду молчать. Чабан жил в козьей сторожке далеко в горах. Лариса показала мне обрыв, отвесно возникающий с глубокого дна ущелья. С этого обрыва её хотел сбросить Михаил. К счастью, старый чабан-ведун поспел вовремя. Полный злобы и мести к Бейдеману, я сказал: «Так знайте же, каков он! Он другой женщине, которую любить не боялся, рассказал про этот случай с вами».

Эту ночь мы провели в козьей сторожке, которую уступил нам старый чабан. Утром, когда я проснулся, Ларисы рядом уже не было. Я кинулся к ней домой. Лариса встретила меня холодно. Когда я заговорил о помощи Михаилу, она заявила, что не собирается хлопотать о нём. «Это вы разбудили во мне обиду и злейшие силы мои. Если бы вы были ему верны, и я б оказалась иной. Но вы мне предали Бейдемана.» Я предавал людей, не желая предавать.

Вера уже не верила в возможность освобождения Михаила и все свои силы направила на деятельность революционную. У Линученко, с которым Вера жила в одной квартире, на хуторе умерла жена, и он поехал её хоронить. Я всеми силами вливал в Веру надежду на освобождение Михаила через Ларису Полынову. Вера дала мне обещание, что до моего возвращения не примет участия в рискованном деле. Сейчас я ехал в Петербург как негодяй, которому доверили последнюю ценность, а он расточил её на свою прихоть. Я сказал Вере, что Лариса скончалась, и мне не удалось застать её в живых. Следом за мной в квартиру вошёл человек и передал Линученко записку от Михаила, в которой он умолял о помощи, потому что чувствовал надвигающиеся безумие. Мне рассказали, что он хотел повеситься. Именно это я видел тогда, в день смерти матушки, во время моего первого путешествия.

Не далее, как сегодня утром, я снова вошёл в камеру к Михаилу. Я отвёл его к Вере и Ларисе и был рад, что несчастный наш друг нашёл хоть минуту забвения.

После получения записки приехала сестра Михаила — Виктория, женщина высокая, очень лицом на него похожая, безмолвно твёрдая. От имени её составили прошение о помиловании. Записка эта через третьи руки была доложена самому шефу жандармов князю Долгорукому. Он ответил отказом. Вера таяла на глазах. Полный невыразимой жалости и любви, я стал умолять её уехать со мной на Кавказ и начать новую жизнь. Вместо ответа она представила мне угрюмого молодого блондина. «Вот мой новый жених, чьей невестой я смею быть, не изменяя Михаилу. Но только невестой» — сказала она. В первый раз в жизни я враждебно простился с Верой и уехал в полк. Зиму я провёл отвратительно, но ни вино, ни карты не давали мне забвения. Чтобы не погибнуть в этой тине, я подал прошение об отчислении меня для подготовки в Академию генерального штаба и уехал в Петербург.

Через несколько дней после моего возвращения в Петербург, я снова встретил у Веры того блондина. Презирая Веру за воображаемое новое чувство и неверность Михаилу, я с головой ушёл в светскую жизнь. Как-то вечером мне доложили, что меня хочет видеть незнакомый человек. В вошедшем я узнал жениха Веры. Он был очень болен. Он сказал мне, что в пять часов у Летнего сада свершиться нечто роковое и попросил передать Вере глиняного петушка из тех, что продаются на ярмарке за пятак — память детства, подарок матушки. Я и сейчас жалею, что не удержал его.

Ровно в пять у Летнего сада он совершил неудачное покушение на государя. Я долго бродил по улицам, сжимая в кармане пальто глиняного петушка. Имя преступника — Каракозов — и звание дворянина были открыты случайно. Вскоре его перевели в Александровский равелин, а потом прилюдно повесили под барабанную дробь.

Сегодня мы с Михаилом пробрались в камеру Каракозова. С ним был отец Палисадов, игривый, тщеславный человек, долгое время проживший в Париже. Какое утешение мог дать смертнику этот модный пастырь? Каракозов не мог видеть нас — он ещё был неразрывен со своей плотью.

Второго сентября я видел казнь Каракозова. Он до последней секунды надеялся, что ему даруют жизнь.

Пишу после большого промежутка. Две недели назад я залез под кровать: меня испугали барабаны, зовущие на казнь. Иван Потапыч насилу нашёл меня и долго не давал писать, заставлял вязать чулок для успокоения нервов. Он хотел немедля водворить меня к Чёрному Врубелю, но время для этого ещё не пришло. Благодаря заступничеству моего молодого приятеля, товарища Пети, я получил последнюю отсрочку. Мне надо продержаться до октябрьских торжеств. Этот день — условная встреча с Чёрным Врубелем. Я попросил товарища Петю прийти сюда накануне октябрьских торжеств, забрать мою рукопись и, что возможно, напечатать.

После казни Каракозова я пил непробудно неделю. Очнувшись, я без колебаний отправился к шефу жандармов Шувалову с просьбой доставить возможность Михаилу Бейдеману быть допрошенным лично государём. Граф обещал сделать всё, что возможно. В воскресенье я пошёл к тётушке и получил от графа Шувалова ответ: просьба не может быть уважена, его в списках нет. Ещё граф намекнул мне, что со временем Михаила, возможно, переведут в Казанский дом умалишённых. Я пошёл домой застрелиться. Остановило меня одно: кому передать для Веры глиняного петушка. Мне казалось, что у всех окружающих блины вместо лиц. Возле меня не было ни одного настоящего человека. И вдруг передо мною всплыл адрес Якова Степаныча. Не рассуждая, я пошёл.

Оказалось, что у Якова Степаныча было с Шуваловым дело. С помощью графа он тайно присутсвовал при встрече Бейдемана с государем. Яков Степаныч подробно описал мне всё, что видел и слышал. Встреча происходила ночью в доме графа. Государь хорошо помнил Бейдемана — невольного свидетеля его давней любовной интрижки. Несмотря на то, что узник уже был полубезумен, император сказал: «Пусть узника водворят на прежнее место. Для примера».

Ко мне пришло озарение: чтобы было всё, как сказал Чёрный Врубель, надо проглотить колесо фортуны, чтобы оно вставилось в кадык, как пропеллер, а потом впустить воздух, чтобы началось вращение колеса. Колесо мне вырежут из газетной бумаги девочки, а чтобы вставить его в горло, нужны ножницы. Теперь только одно: к 25 октября украсть ножницы.

После казни я поехал на хутор Линученки, чтобы отдать Вере глиняного петушка. Она была больна, лежала в постели. Повинуясь сложным и едва ли добрым чувствам, не щадя её слабости, я рассказал ей о Михаиле. Наутро я уехал на Кавказ. Перед отъездом я пришёл попрощаться с Верой, и в этот миг случилось последнее ужасное несчастье: я её разлюбил. Мне стало вдруг томительно скучно, но и необычайно легко, будто я весь стал пустой. Она это почувствовала и взяла с меня обещание прибыть на помощь по первому её зову — в память Михаила и того, кто дал глиняного петушка.

На Кавказе я отличился. И всё-таки: тот, кто воевал с немирными горцами, бывал ранен и награждён, тот был не я, а чёрт знает кто. Я же был и остался невыраженным художником. Я из лиц человеческих скопил три лица: лицо Михаила, лицо того, кто был повешен и лицо Веры, которая для сердца моего умерла. Остальные мне были — блины, и сам я был блин. Но за честь офицера я держался. И, когда пришла эстафета из Казани от Веры с просьбой ехать немедленно, — я выехал.

Я пишу ночью. Колесо проглотил. Устанавливается в кадыке. Я лишён речи, мычу. Вместо имён Михаил и Сергей вышло имя новое: Миргил.

Пробило в коридоре дома умалишённых ровно шесть, когда подкупленный фельдшер Горленко провёл меня и Веру к таинственному безумному узнику за номером 14, 16, 36, 40, 66, 35 и так далее. Под этими цифрами зашифровано было: Михаил Бейдеман.

Был конец ноября 1887 года. Я не видел Веру двадцать лет, значит, сейчас ей, как и мне, пошёл 47 год. Вера не была старухой — щёки горели румянцем, глаза блестели. Она осталась одна: Марфу весной унёс тиф. Сама Вера была больна чахоткой. Теперь она была главой организации, в её квартире с утра до ночи толпилась молодёжь.

Мы вошли в одиночную камеру. На больничной койке сидело существо, в котором не было ни одной черты Михаила. Мы узнали его только по родинке в виде паука. Мы ушли. Вместе с фельдшером я довёз Веру до дома. На другой день она лежала на столе, покрытая белым, такая же чужая, как Михаил.

Я не исполнил последней Вериной просьбы. Я не рассказал никому, как замучили Михаила. В архивах всё было узнано без меня. А я, не желая себе неприятностей, жил в своей деревеньке и очень часто бывал пьян. Тогда-то в моей голове завёлся Верин удод и стучал день и ночь.

В мозжечке кое-что развивает давление всех атмосфер. Я бросаю перо, держать надо голову, приучать руки к крыльям. В горло — раз, головой в стекло — два.

Миргил полетел!